---

Уже не раз подымалась темы войны и связывающего с ней. Каждый высказывает какие-то мысли на эту тему, среди которых проскакивают такие слова, как: "трус", "боится", "я обязательно пойду на фронт", "война святое дело" и т.д. Но что мы знаем о войне? О том аде, в который кто-то так спешить попасть, в который нас посылали и пошлют в случае военной положения снова, без оглядки, без шансов.

Прочтите написанное ниже, полностью. Там не так уж и много, но думаю это не много устудит пылкие и "храбрые" сердца и внесёт свои представления о том, что такое Война, с её мнимым героизмом и романтикой.


Нас вырвали из привычной жизни... Нас швырнули в кровавую грязь войны... Когда-то мы были юношами, учившимися жить и мыслить. Теперь мы пушечное мясо. Солдаты. И мы учимся ВЫЖИВАТЬ и НЕ ДУМАТЬ.

Мы идём обратно. Пора добираться до наших машин. Небо чуть-чуть посветлело. На ощупь, гуськом мы пробираемся вперед через окопы и воронки и снова попадаем в полосу тумана. Добираемся до траншей, затем выходим на луга. Вот и лесок появился, а вот и кладбище с его холмиками и черными крестами. Тут за нашей спиной раздаётся свист. Он нарастает до треска, до грохота. Мы пригнулись – в ста метрах перед нами взлетает облако пламени. Через минуту следует второй удар и над макушками леса подымается целый кусок лесной почвы, а с ним три-четыре дерева, которые тоже одно мгновение висят в воздухе и разлетаются в щепки. Шипя, как клапаны парового котла, за ними летят следующие снаряды – это шквальный огонь.

- В укрытие! В укрытие!

Луг – плоский, как доска, лес – слишком далеко и там всё равно опасно. Единственное укрытие – это кладбище и его могилы. Спотыкаясь в темноте, мы бежим туда, в одно мгновение каждый прилипает к одному из холмиков, как метко припечатанный плевок. Ещё мгновение и в окружающей нас тьме начинается какой-то шабаш. Всё вокруг ходит ходуном. Пламя взрывов трепетно озаряет кладбище.
Все выходы отрезаны. В свете вспышек я отваживаюсь бросить взгляд на луг. Он напоминает вздыбленную поверхность бурного моря, фонтанами взметаются ослепительные яркие разрывы снарядов. Лес исчезает на наших глазах, снаряды вбивают его в землю, разносят в щепки, рвут на клочки. Бежать некуда, нам придётся остаться здесь, на кладбище.
Дождём летят комья земли. Я ощущаю толчок. Рукав мундира вспорот осколком. Сжимаю кулак. Боли нет. При ранении боль всегда чувствуется позже. Тут что-то с треском ударяется о мою голову так, что у меня темнеет в глазах. Молнией мелькает мысль: -«Только бы не потерять сознание!» На секунду проваливаюсь в чёрное месиво, но тот час же снова выскакиваю на поверхность. В мою каску угодил осколок. Он был уже на излёте и потому не смог пробить её. Вытирая забившуюся в глаза труху. Передо мной яма, смутно вижу её очертания. Снаряды редко попадают в одну и туже воронку. Рывком ныряю вперёд, распластавшись как рыба на дне, но тут снова слышится свист, я сжимаюсь в комок, ощупью ищу укрытие, натыкаюсь на какой-то предмет. Прижимаюсь к нему, он поддаётся, у меня вырывается стон, земля трескается, взрывная волна гремит в моих ушах, я под что-то заползаю, чем-то накрываюсь сверху. Это доски и какие-то тряпки – жалкое укрытие от сыплющихся с верху осколков.

Открываю глаза. Мои пальцы вцепились в какой-то рукав, в чью-то руку. Раненый? Я кричу ему. Ответа нет. Это мёртвые. Моя рука тянется дальше и натыкается на щепки, и тогда я вспоминаю, что мы на кладбище. Но огонь сильнее, чем всё другое. Он выключает сознание, я забиваюсь ещё глубже под гроб – он защитит меня, даже если в нём лежит сама смерть.

Вдруг кто-то бьёт меня по лицу, чья-то рука цепляется за плечо. Уж не мертвец ли воскрес? Рука трясёт меня, я поворачиваю голову и при свете короткой, длящейся всего лишь секунду вспышки вглядываюсь в лицо с широко раскрытым ртом. Он что-то кричит, но я ничего не слышу. Он трясёт меня, приближает своё лицо ко мне, наконец грохот на мгновение ослабевает и до меня доходит голос:

-Газ, г-а-аз, г-а-аз, передай дальше.

Я рывком достаю коробку противогаза. Неподалёку от меня кто-то лежит. У меня сейчас только одна мысль – этот человек должен знать!

-Га-а-з, га-аз!

Я кричу, подкатываюсь к нему, бью его коробкой, но он ничего не замечает. Он только пригибается – это один из новобранцев. В отчаянии снимаю с головы свою каску, резина обтягивает мне лицо. Я, наконец, добрался до новобранца, его противогаз как раз у меня под рукой, я вытаскиваю маску, натягиваю ему на голову, он тоже хватается за нее, я отпускаю его, бросок – и я уже лежу в воронке.

Глухие хлопки химических снарядов смешиваются с грохотом разрывов. В эти первые минуты решается вопрос жизни и смерти: герметична ли маска? Я помню страшные картины в лазаретах: отравленные газом, которые ещё несколько долгих дней умирают от удушья и рвоты, по кусочкам отхаркивая перегоревшие лёгкие.

На меня с треском летит что-то черное и падает совсем рядом – это подброшенный взрывом гроб.

Светлеет.

Моя голова в противогазе звенит и гудит, она, кажется, вот-вот лопнет. Лёгкие работают с большой нагрузкой, вены на висках вздуваются и становятся пунцовыми. Ещё не много и я, наверное, задохнусь. В воронку просачивается серый свет. По кладбищу гуляет ветер. Разрывов больше не слышно. Я вылезаю из воронки и делаю знак остальным. Все вылезают и сдергивают маски. Газ уже развеян ветром и опасаться нечего. Мы подхватываем раненых, которым ещё можно хоть чем-то помочь и поспешно уходим.
От кладбища осталась груда развалин. Повсюду разбросаны гробы и покойники. Они умерли ещё раз.
Лежащий на земле солдат – один из новобранцев. Его бедро перепачкано кровью. Катчинский отводит приседает рядом с ним.

-Куда тебя угораздило, братуха?

Он только водит глазами, он слишком слаб то бы говорить. Мы осторожно разрезаем штанину, он стонет.

-Спокойно, спокойно, сейчас тебе станет лучше.

Если у него ранение в живот, ему нельзя пить. Его не стошнило – это хороший признак. Мы обнажаем ему бедро. Это сплошная кровавая каша с осколками кости. Задет состав. Этот малый никогда больше не сможет ходить. Я даю ему отхлебнуть глоток воды, его глаза не много оживают. Только теперь мы замечаем, что правая рука тоже кровоточит. Делаем перевязки. Я говорю ему:
-Мы сходим за носилками.
Тогда он разжимает губы и шепчет:
-Останьтесь здесь.

-Мы ведь не надолго. Мы придём за тобою с носилками.
Трудно сказать, понял ли он нас. Жалобно, как ребёнок, хнычит он нам вслед:
- Не уходите.

Мы сделали всё. Паренёк вряд ли перенёсет транспортировку и в лучшем случае протянет ещё несколько дней. Но всё, что он пережил до сих пор, - ничто по сравнению с тем, что ему предстоит перед смертью. Сейчас он оглушен и ничего не чувствует. Через час он превратится в кричащий от невыносимой боли комок нервов. Дни, которые ему ещё осталось прожить, станут непрерывно сводящей с ума пыткой. И кому это надо, что бы он промучился эти несколько дней? Катчинский молча достаёт пистолет.

Возле нас скапливается кучка солдат, из воронок и могил показываются головы.

- Такие молодые, ни в чем не повинные парни.